— Дидьвань, иди сюда, купайся с нами.
— Дидьвань!
— Дидьвань!
Хорошо мне с ними! Лежишь на гусиной травке лицом в небо, в изголовье плещется теплая вода и звенят, резвятся дети. Так было и десять лет назад, и двадцать, и еще больше. А закрой глаза, на минутку сосредоточься, и вот уже сам ты в них самих — такой же белоголовый и беспортошный. Ничего не изменилось, ничего. Просто-напросто я повторяю чью-то чужую жизнь, а они повторяют меня…
В главной своей основе жизнь, должно быть, не меняется. О, как я вижу этих детей лет на десять вперед! Годам к семнадцати каждый из них между делом постигнет решительно все, что знали и умели их предки: по закатному солнцу, по вечерней звезде и по другим приметным знакам научатся определять погоду и овладеют главной на земле из наук — наукой растить хлеб и ценить каждую его крошку.
А оказавшись первый раз в большом городе, например в столице, они целыми днями будут носиться от одного памятника старины к другому, они выстоят трехчасовую очередь в Мавзолей и купят с рук билет на оперу в Большой, они с ошалелыми от удивления глазами обегают Третьяковку, и их занесет на цыган в «Ромэн» или на какие-нибудь состязания силачей. А к часу ночи, когда ног под собою не чуешь, они прошмыгнут под носом у милиционера, приставленного охранять в станционных тупиках электрички, проникнут-таки в одну из них, и голая скамейка покажется им периной из самого мягкого, из лебяжьего пуха. В четыре утра придет служба и, для порядку незлобиво поворчав, благословит их на новую беготню по огромному городу…
…Мне за тридцать уже, а вдумайся, закрой глаза — и вот оно, твое детство. Оно всегда рядышком, где-то в полушаге. Коротка, до обидного быстротечна жизнь человека, и надо постараться прожить ее красиво. В моем понимании красиво прожить жизнь — это чем-нибудь: улыбкой ли, добрым словом или хотя бы удачной строкой — приносить радость другим.
На этом свете
Еще не прояснился за окном текучий, неверный свет утра и плита остыть не успела, когда нетерпеливо застучали по стеклу.
— Степан? — угадала Егоровна и вместо приветствия взялась отчитывать. — Что барабанишь? Испугать, дурой на всю жизнь оставить хочешь? Отхлынуло, что ли? Заходи, раз пришел.
Прислонясь к переборке и подобрав большой живот, она пропустила в нешироком коридоре мимо себя Степана и заметила все: как его за эти дни подбило, подкургу-зило, как по-птичьему горбатит он лопатки и как суетно, нетерпеливо потирает руки. Землистое от худобы и щетины лицо его казалось нечистым, и Егоровна подала мыло, на что Степан кратко, сквозь зубы сказал, что уже мылся на улице, под колонкой… За стол усадила не в кухне, а все в том же тесном коридорчике.
— Ты, Егоровна, слышь-ка, не тяни. Знаешь ведь, — добавил он, шустро играя пальцами по столу.
— Сичас, сичас.
И широкая, плавная, уплыла бесшумно за перегородку, но тут же, словно бы все припасено было заранее, вернулась с обливной кастрюлей борща, с тарелкой, с ложкой и с непочатой буханкой хлеба.
Потом сидела напротив Степана и половник за половником добавляла хлебова. Склонив над тарелкой чубатую с проседью голову, он, давясь и хлюпая, ел. Крупные зубы лязгали жестко, над верхней губой проступили горошины пота.
— Господи, как нехорошо, как неприглядно ешь-то.
— И сам вижу, да нешто удержишься?
Подперев круглую щеку круглым кулаком, она сказала негромко:
— А говоришь… Как же переходить к тебе, к такому?
Степан, посапывая, молчал.
— В баню сичас?
— Само собой.
— Белье в сумке. Детям-то в эти дни, чай, не показывался?
Степан бросил есть и уставился на Егоровну бесконечно усталым взглядом.
— Зачем об этом спрашиваешь?
Крылья ноздрей у Степана побелели, он засопел и пошел к двери, не забыв, однако, сунуть в карман горбуху хлеба.
Как всегда в ранний час, предбанник хранил чистоту и опрятность вечерней приборки, а банный зал был пуст.
Парился Степан обычно на самом высоком полке и сейчас разлегся на своем привычном месте; ноги упер в стену, к самому потолку. Из трубы в стене валил сухой сыпучий пар, он обжигал тело не сплошняком, а прикасался к нему как бы горячими зернами, не давал как следует вздохнуть. Смоченная холодной водой кепка скоро нагрелась. В таком сухом зное невозможно, казалось, вспотеть, но Степан знал по опыту, что пот придет и торопил его: гнал да гнал на себя веником пар — то на один бок, то на другой, обогревал поочередно живот, шею, грудь. И постепенно тело начало зудеть, просить огня и боли. И Степан, мыча и постанывая, колошматил себя все сильнее, сомом крутился на скользких досках.
От головы до пят дымящийся паром, Степан спустился в зал. Людей было все еще мало, и нечеткий гул порожних тазов раздавался редко. Степан уселся на прохладную скамейку, раскидав по спинке руки. Оттого, что новый приступ болезни не сломил, не одолел, а желудок наконец-то варит добротную горячую пищу, оттого, что светлый день августа только-только разгуливается и сулит тепло и солнце, а пар и веник сняли дурноту последних дней, — хорошо, приятно ему думалось. Угадав его доброе настроение, к Степану подсел глухой банщик Петрович.
— Люблю работать с утра, народу нет и прохладно, — по-котовьи жмурясь, сказал банщик.
— Ну и люби, кто ж тебе не велит, — отвечал ему Степан.
— Что-что? Домой? Скоро ты нынче, однако.
— Э-эх, глухая кочерыжка!
Бетонный пол парной обжигал ступни; на полке трое крепких парней в три веника охаживали четвертого, тучного и красного; он лежал ничком и, постанывая, просил:
— Еще, братва, еще! С килограмм осталось. Степан их узнал: цирковые силачи — и взялся за веник…
Он еще два раза спускался вниз и дважды подымался на полок снова. Зато потом, когда под теплым душем блаженствовал, тело — чуть дотронься — морозно поскрипывало. Чистое белье пахло ветром улицы и мягко, бережно облегло тело.
У буфетной стойки цепочка розовощеких с пару мужчин переминались с ноги на ногу в ожидании пива. А к Степану подкатил вдруг такой нестерпимый голод, что с горбухой хлеба, которая пригрелась в кармане, пришлось рассчитаться до захода в парикмахерскую.
Из бани он шел, чувствуя звонкую легкость, встречный ветерок приятно холодил щеки и шею, шаг у него сам собой получался солидным. Утро набрало уже полную вышину и переходило в день, в небе чисто стало, ни облачка. Но такой бодрый настрой души исчез, едва Степан зашел в свою халупу. Да и то сказать — вид ее привел бы в уныние любого: щербатый пол, старый, без скатерти стол и почти голая (уцелел только шишковатый матрас) койка. Единственная вещь, которая по ночам одушевляла жилье, — электрическая лампочка под потолком, и та в свете солнечного дня оказалась жалкой, вся засиженная мухами. Степан бросил на койку узел с грязным бельем и, плюнув, удалился.
Двор, как всегда после долгой его отлучки, был в запустении. Степан взял было метлу, но сразу же ее отложил: сегодня она оказалась тяжеловатой. Уж легче асфальт промыть. Железный наконечник, вырываясь из рук, бил упругой струей; новорожденные ручейки несли мусор и пыль. Асфальт позади Степана задышал прохладой, празднично заблестел.
С крыш домов поналетели сизари. Сперва они долго и в охотку пили, а потом, не жалея красных своих чулочков, начали прохаживаться по воде, то и дело встряхиваясь и сердечно воркуя.
— Выручай, батя! — к Степану приближался бронзовый от загара парень-кряж. На ходу скинув рубаху, он нагнулся и сказал: — Давай!
Степан направил струю на его загривок. Зажмурясь, парень клешнятыми короткопалыми ладонями развозил воду по груди, по шее и по короткой стрижке.
— Вот сюда, батя, во-во, угадал… Поддали вчера. Похмелиться, говорю, нечем.
— Сколько тебе лет? — остановил его болтовню Степан.
— Двадцатый. А что?
Степан отбросил на траву шланг и, приблизясь к парню вплотную, зашептал:
— Брось пить, слышишь? Дурная привычка. Брось.
Парень взял свою рубаху, ею же утерся и ушел. Степан проводил его задумчивым взглядом и снова взялся за шланг.
Он делал свою работу с виду неторопливо, но так только казалось со стороны. Он спешил, надеясь, что заведующая детсадом Вера Яковлевна еще не пришла, и пусть уж она сразу его оценит. Хотелось побольше обработать асфальта, чтоб ребятам было раздолье, чтоб бегали они не набегались, чтоб играли не наигрались. Но дети высыпали на волю солнца много раньше, чем Степан ожидал. Гикая, разбрызгивая лужи, они бесились на умытом асфальте, пока кто-то не крикнул: «Дядя дворник пришел, ура!»
И вокруг Степана выросло плотное живое кольцо. Смуглые и белоголовые, большие и совсем несмышленыши, ребята гомонили все разом — ничего не разобрать. Степан привычно притерпелся к шуму и стал их понимать. Один тянулся подержать шланг, другой забегал вперед и норовил выкупаться, третий котенком терся о Степановы штаны и пританцовывал.
